"А хотя бы я и жадничаю - зато от чистого сердца!" (с)
О "доброй службе", которую вольно или невольно сослужила России "великая русская" литература.
Немец Оскар Шпенглер, автор знаменитой «Гибели Европы», писал: «Примитивный московский царизм - единственная форма правления, еще и сейчас естественная для русского … нация, назначение которой - еще в течение ряда поколений жить вне истории… В царской России не было буржуазии, не было государства вообще… вовсе не было городов. Москва не имела собственной души» («Унтерганг дес Абендсландес», 2, стр. 232).
Оскар Шпенглер не принадлежит к числу самых глупых властителей дум Германии - есть значительно глупее. И эту цитату нельзя целиком взваливать на плечи пророка гибели Европы: он все это списал из русской литературы. У нас прошел как-то мало замеченным тот факт, что вся немецкая концепция завоевания востока была целиком списана из произведений русских властителей дум.
Основные мысли партайгеносса Альфреда Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького. Достоевский был обсосан до косточки. Золотые россыпи толстовского непротивленчества были разработаны до последней песчинки.
читать дальше
А потом - получилась - форменная ерунда.
«Унылые тараканьи странствования, которые мы называем русской историей» (формулировка М. Горького) каким-то непонятным образом пока что кончились в Берлине и на Эльбе. «Любовь к страданию», открытая в русской душе Достоевским, как-то не смогла ужиться с режимом оккупационных Шпенглеров. Каратаевы взялись за дубье и Обломовы прошли тысячи две верст на восток и потом почти три тысячи верст на запад. И «нация, назначение которой еще в течение ряда поколений жить вне истории сейчас делает даже и немецкую историю. Делает очень плохо, но все-таки делает.
Наша великая русская литература - за немногими исключениями - спровоцировала нас на революцию.
Она же спровоцировала немцев на завоевание,
В самом деле: почему же нет?
«Тараканьи странствования», «бродячая монгольская кровь» (тоже горьковская формулировка), любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, Обломовы и Каратаевы - пустое место. Природа же, как известно, не терпит пустоты. Немцы и поперли: на пустое место, указанное им русской общественной мыслью. Как и русские - в революционный рай, им тою же мыслью предуказанный.
Я думаю, - точнее, я надеюсь, - что мы, русские, от философии излечились навсегда. Немцы, я боюсь, не смогут излечиться никогда. О своих безнадежных спорах с немецкой профессурой в Берлине 1938-39 года я рассказываю в другом месте. Здесь же я хочу установить только один факт: немцы знал и русскую литературу и немцы сделали из нее правильные выводы. Логически и политически неизбежные выводы. Если «с давних пор привыкли верить мы, что нам без немцев нет спасенья» , если кроме лишних и босых людей, на востоке нет действительно ничего - то нужно же, наконец, этот восток как-то привести и порядок. Почти по Петру: «добрый анштальт завести».
Анштальт кончился плохо.
И - самое удивительное - не в первый ведь раз!
Немецкая профессура - папа и мама всей остальной профессуры в мире, в самой яркой степени отражает основную гегелевскую точку зрения: «тем хуже для фактов». Я перечислял факты. Против каждого факта каждый профессор выдвигал цитату, - вот вроде горьковской. Цитата была правильна, не оспоримая и точна. Она не стоила ни копейки. Но она была «научной».
Так в умах всей Германии, а вместе с ней, вероятно, и во всем остальном мире, русская литературная продукция создала заведомо облыжный образ России - и этот образ спровоцировал Германию на войну. Русская литературная продукция была художественным, но почти сплошным враньем. Сейчас в этом не может быть никаких со мнений. Советская комендатура на престоле немецкого «мирового духа», русская чрезвычайка на кафедре русского богоискательства, волжские немцы и крымские татары, высланные на север Сибири из бывшей «царской тюрьмы народов», «пролетарии всех стран», вырезывающие друг друга - пока что ДО предпоследнего, - все это ведь факты.
Вопрос заключается в том: какими именно новыми цитатами будет прикрыта бесстыдная нагота этих бесспорных фактов?
Русскую «душу» никто не изучал по ее конкретным поступкам, делам и деяниям. Ее изучали «по образам русской литературы».
Если из этой литературы отбросить такую - совершенно уже вопиющую ерунду, как горьковские «тараканьи странствования», то остается все-таки, действительно, великая русская литература - литература Пушкина, Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова и, если уж хотите, то даже и Зощенки. Что-то ведь «отображал» и Зощенко. Вопрос только: что именно отображали все они - от Пушкина до Зощенко?
Онегины, Маниловы, Обломовы, Безуховы и прочие птенцы прочих дворянских гнезд, - говоря чисто социологически. - были бездельниками и больше ничем. И, - говоря чисто прозаически, - бесились с жиру. Онегин от безделья ухлопал своего друга, Рудин от того же безделья готов был ухлопать полмира. Безухов и Манилов мечтали о всяких хороших вещах. Их внуки - Базаров и Верховенский - о менее хороших вещах. Но, тоже о воображаемых вещах. Потом пришло новое поколение: Чехов, Горький, Андреев. Они, вообще говоря, «боролись с мещанством», - тоже чисто воображаемым - ибо, если уж где в мире и было «мещанство», то меньше всего в России, где и «третьего-то сословия» почти не существовало и где «мелко-буржуазная психология» была выражена менее ярко, чем где бы то ни было в мире. Все это вместе взятое было окрашено в цвета преклонения перед Европой, перед, «страной святых чудес» - где, как это практически, на голом опыте собственной шкуры установила русская эмиграция, - не было никаких ни святых, ни чудес.
Была одна сплошная сберкасса, которая, однако, сберегла мало.
В соответствии с преклонением перед чудотворными святынями Европы трактовалась и греховодная российская жизнь. С фактическим положением вещей русская литература не стеснялась никак. Даже и Достоевский, который судорожно и болезненно старался показать, что и нас не следует «за псы держати», что и мы люди, - и тот каким-то странным образом проворонил факт существования тысячелетней империи, жертвы, во имя ее понесенные в течение одиннадцати веков и результаты, в течение тех же веков достигнутые. Достоевский рисует людей , каких я лично никогда в своей жизни не видал - и не слыхал, чтобы кто-нибудь видал, а Зощенко рисует советский быт, какого в реальности никогда не существовало. В первые годы советско-германской войны - немцы старательно переводили и издавали Зощенко: вот вам, посмотрите, какие наследники родились у лишних и босых людей!
Я, как читателям, вероятно известно, никак не принадлежу к числу энтузиастов советского строительства. Но то, что пишет Зощенко, есть не сатира, не карикатура и даже не совсем анекдот: это просто издевательство. Так, с другой стороны, - издевательством был и Саша Черный. Саша Черный живописал никогда не существовавшую царскую Россию, как Зощенко - никогда не существовавшую советскую. Саша Черный писал: …Читали, - как сын полицмейстера ездил по городу, Таскал почтеннейших граждан за бороду, От нечего делать нагайкой их сек - - Один - пятьдесят человек? Никто этого не «читал». Но все думали что, вероятно, где-то об этом было написано: не выдумал же Саша Черный?
Эти стишки, переправленные за границу, создавали впечатление о быте, где такие вещи, может быть, и не случаются каждый день, но все-таки случаются: вот, катается сын полицмейстера по городу и таскает почтеннейших граждан за бороду. А граждане «плакали, плакали, написали письма в редакцию - и обвинили реакцию…» -
Абсолютная чушь. Неприкосновенность физиономии была в царской России охранена вероятно, больше, чем где бы то ни было во всем остальном мире: телесных наказаний у нас не было, а в Англии они были по закону , в Германии - и по закону и по обычаю. В царской полиции действительно, били - так били и бьют во всех полициях мира - вспомните «Лунные скитания» Джека Лондона и «Джимми Хиггинс» Элтона Синклера. Точно также и в советских концлагерях в мое время, по крайней мере, с заключенными и даже с обреченными обращались вежливее, чем не только в Дахау, но и в лагерях Ди-Пи.
Но всякая чушь, которая подвергалась, так сказать, художественному запечатлению - попадала в архив цитат, в арсенал политических представлений - и вот попер бедный наш Фриц завоевывать зощенковских наследников, чеховских лишних людей.
И напоролся на русских, никакой литературой в мире не предусмотренных вовсе.
Я видел этого Фрица за все годы войны. Я должен отдать справедливость этому Фрицу: он был не столько обижен, сколько изумлен: позвольте, как же это так, так о чем же нам сто лет подряд писали и говорили, так как же так вышло, так где же эти босые и лишние люди?
Фриц был очень изумлен.
Но в свое время провравшаяся профессура накидывается на Фрица с сотни других сторон и начинает врать ему так, как не врала, может быть, еще никогда в ее славной научной карьере.
***
Дело, в частности заключается в том, что всякая литература, в особенности большая литература, всегда является кривым зеркалом жизни.
Ее интересует конфликт и только конфликт.
Л. Толстой так начал свою «Анну Каренину»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему». Если конфликта нет - то литературе, собственно, не о чем и рассказывать. Тогда получаются то ли старосветские помещики, к которым с такой иронией относится Гоголь, то ли «Герман и Доротея», которых так снисходительно замалчивают любители Гете. Аристократический стиль трагедии, где «личность» вступает в роковой конфликт с «роком», или плебейский стиль юмористики, - где конфликт вырождается в нелепость, в чепуху, в сапоги всмятку, или буржуазная драма. где личность борется с «социальными условиями», со «средой», - все это занимается поисками конфликта в первую голову. Большая литература есть всегда литература обличительная.
Именно поэтому благонамеренной литературы нет и быть не может. Тоталитарные режимы не имеют обличения - не имеют литературы. «Обличение» обличает всякие неувязки жизни - их есть всегда достаточное количество. Но творчество жизни также всегда проходит мимо литературы.
Счастливая семья, занимающаяся творчеством новых поколений - о чем тут писать?
Толстой попробовал, но кроме пеленок Наташи Ростовой-Безуховой и пуговичек Долли - даже и у него ничего не получилось. Или - получилось что-то скучное. Критика разводит руками: зачем нужны были эти пеленки?
Русская литература - это почти единственное, что Запад более или менее знал о России и поэтому судил о русском человеке по русской литературе. Англию мир знал лучше. И поэтому даже и не пытался объяснить судьбы Великобританской Империи то ли байроновским пессимизмом, то ли гамлетовской нерешительностью - Байрон - Байроном, Гамлет - Гамлетом, а Великобританская Империя - она сама по себе независимо от Байронов и Гамлетов.
С нами случилось иначе.
Петровская реформа разделила Русь на две части: первая - дворянство и вторая - все остальное. Вся эта книга, по существу посвящена вопросу этого раздвоения и поэтому здесь я коснусь его только мельком. Укрепив свой правящий центр в далеком нерусском Петербурге, устранив на сто лет русскую монархию, превратив себя - в шляхту, а крестьянство - в быдло, согнув в бараний рог духовенство, купечество и посадских людей, - дворянство оказалось в некоем не очень блистательном одиночестве. Общий язык со страной был потерян - и в переносном и в самом прямом смысле этого слова: дворянство стало говорить по - французски и русский язык, по Тургеневу «великий, свободный и могучий», остался языком плебса, черни, «подлых людей» по терминологии того времени.
Одиночество не было ни блестящим, ни длительным. С одной стороны - мужик резал, с другой стороны и совесть все-таки заедала, с третьей - грозила монархия. И как ни глубока была измена русскому народу - русское дворянство все-таки оставалось русским - и его психологический склад не был все-таки изуродован до конца: та совестливость, которая свойственна русскому народу вообще - оставалась и в дворянстве. Отсюда тип «кающегося дворянина». Это покаяние не было только предчувствием гибели - польскому шляхтичу тоже было что предчувствовать, однако, ни покаяниями, ни хождением в народ он не занимался никогда. Не каялись также ни прусский юнкер, ни французский виконт. Это было явлением чисто морального порядка, явлением чисто национальным: ни в какой иной стране мира кающихся дворян не существовало. Сейчас, после революции, мы можем сказать, что это дворянство каялось не совсем по настоящему адресу и что именно из него выросли наши дворянские революционеры - начиная от Новикова и кончая Лениным.
Но в прошлом столетии этого было еще не видно. Русская дворянская литература родилась в век нашего национального раздвоения. Она, говоря грубо, началась Карамзиным и кончилась Буниным. Пропасть между пописывающим барином и попахивающим мужиком оказалась непереходимой: общий язык был потерян и найти его не удалось. Барин мог каяться и мог не каяться. Мог «ходить в народ» и мог кататься на «теплые воды» - от этого не менялось уже ничто. Граф Лев Толстой мог гримироваться под мужичка и щеголять босыми своими ногами - но ничего, кроме дешевой театральщины из этого получиться не могло: мужик Толстому все равно не верил: блажит барин, с жиру бесится. Не чувствовать этого Толстой, конечно, не мог. Горький в своих воспоминаниях о Толстом описывает свой спор с великим писателем земли русской: великий писатель утверждал, что мужик в реальности никогда не говорит так, как он говорит у Горького: его, де, речь туманна, запутанна и пересыпана всякими тово да так. Горький, боготворивший Толстого, - не вполне, впрочем, искренне, - никак не мог простить фальши в толстовском утверждении: «я-то мужика знаю - сам мужик». Толстовское утверждение было так же фальшиво, как были фальшивы и толстовские босые ноги. Мужик же говорит в разных случаях по-разному, разговаривая с барином, которого он веками привык считать наследственным врагом - мужик естественно будет мычать: зачем ему высказывать свои мысли? Отсюда и возник псевдо-народный толстовский язык. Но вне общения с барином - речь русского мужика на редкость сочна, образна, выразительна и ярка.
Этой речи Толстой слыхать не мог. Он, вечный Нехлюдов, все пытался как-то благотворить мужику барскими копейками - за счет рублей у того же мужика награбленных. Ничего, кроме взаимных недоразумений получиться не могло. Толстой - самый характерный из русских дворянских писателей. И вы видите: как только он выходит из пределов своей родной, привычной дворянской семьи, все у него получает пасквильный оттенок: купцы и врачи, адвокаты и судьи, промышленники и мастеровые - все это дано в какой-то брезгливой карикатуре. Даже и дворяне, изменившие единственно приличествующему дворянскому образу жизни - поместью и войне - оказываются никому ненужными идиотиками (Кознышев). Толстой мог рисовать усадьбу - она была дворянской усадьбой, мог рисовать войну - она была дворянским делом - но вне этого круга получалась или карикатура вроде Каренина или ерунда вроде Каратаева.
Каратаевых на Руси, само собою разумеется, не было. Это только мягкая подушка, на которой спокойно могла бы заснуть дворянская совесть. Этакая Божья коровка, которую так уютно можно доить. Но доить - надолго не удалось. Вокруг… яснополянских дворянских гнезд подымалась новая непонятная, враждебная, страшная жизнь: Колупаевы, Разуваевы стали строить железные дороги. Каратаевы стали по клочкам обрывать дворянское землевладение, Халтюпкины стали строить школы. И Стива Облонский идет на поклон к «жиду-концессионеру»: он, Рюрикович, - все пропил и все проел, но работать он, извините, и не желает и не может. Куда же деваться ему, Рюриковичу? На этот вопрос дал ответ последний дворянский писатель России: Иван Бунин: Что ж? Камин затоплю, стану пить. Хорошо бы собаку купить. Но не удались ни камин, ни собака: пришлось бежать.
И бунинские «Окаянные дни», вышедшие уже в эмиграции, полны поистине лютой злобы - злобы против русского народа вообще.
От литературных упражнений Ивана Бунина не отстают публицистические упражнения Александра Салтыкова - вероятно, потомка того Салтыкова, который столь доблестно проявил себя в семибоярщине и посоветовал полякам сжечь Москву. У Салтыкова все ясно до полной оголенности, никаких фиговых листочков.
Российское государство, вопреки русскому народу и преодолевая его азиатское сопротивление, построили немцы, шведы, поляки, латыши и прочие. Сам он - государственного смысла совершенно лишен. Придите, кто угодно - только верните мне, Александру Салтыкову, поместья мои - ибо мне без них - крышка.
***
Психология русского народа была подана всему читающему миру сквозь призму дворянской литературы и дворянского мироощущения.
Дворянин нераскаянный - вроде Бунина, и дворянин кающийся - вроде Бакунина, Лаврова и прочих, все они одинаково были чужды народу.
Нераскаянные - искали на западе злачных мест, кающиеся искали там же злачных идей. Нераскаянные говорили об азиатской русской массе - кающиеся об азиатской русской монархии, некоторые (Чаадаев) об азиатской русской государственности вообще. Но все они не хотели, не могли, боялись понять и русскую историю и русский дух.
Лев Толстой доходит до полной, - конечно, кажущейся - беспомощности, когда он устами Кознышева или Свияжского никак не может объяснить бедняге Левину - так зачем же, собственно, нужны народу грамота, школы, больницы, земство. Дворянству они не нужны - и Левин формулирует это с поистине завидной наивностью.
Но зачем они нужны народу? И нужен ли народу сам Левин? До этого даже Толстой договориться не посмел: это значило бы поставить крест над яснополянскими гнездами - такими родными, привычными и уютными. Что делать? Все люди - человеки. Пушкин точно так же не смог отказаться от крепостного права, как и Костюшко, требовавший в своем знаменитом универсале немедленного освобождения польских крестьян - для их борьбы с Россией, - своих крестьян так и не освободивший…
Толстой сам признавался, что ему дорог и понятен только мир русской аристократии. Но он не договорил: все, что выходило из пределов этого мира - было ему и ли неинтересно, или отвратительно. Отвращение к сегодняшнему дню - в дни оскудения, гибели этой аристократии, - больше, чем что бы то ни было другое - толкнуло Толстого в его скудную философию отречения.
Но трагедию надлома переживал не один Толстой - по-разному ее переживала вся русская литература. И вся она, вместе взятая, дала миру изысканно кривое зеркало русской души.
Грибоедов писал свое «Горе от ума» сейчас же после 1812 года. Миру и России он показал полковника Скалозуба, который «слова умного не выговорил с роду» - других типов из русской армии Грибоедов не нашел. А ведь он был почти современником Суворовых, Румянцевых и Потемкиных и совсем уж современником Кутузовых, Раевских и Ермоловых. Но со всех театральных подмостков России скалит свои зубы грибоедовский полковник - «золотой мешок и метит в генералы».
А где же русская армия?
Что - Скалозубы ликвидировали Наполеона и завоевали Кавказ?
Или чеховские «лишние люди» строили Великий Сибирский путь?
Или горьковские босяки - русскую промышленность?
Или толстовский Каратаев крестьянскую кооперацию?
Или, наконец, «мягкотелая» и «безвольная» русская интеллигенция - русскую социалистическую революцию?
Литература есть всегда кривое зеркало жизни.
Но в русском примере эта кривизна переходит у же в какое-то четвертое измерение. Из русской реальности наша литература не отразила почти ничего. Отразила ли она идеалы русского народа? Или явилась результатом разброда нашего национального сознания? Или, сверх всего этого, Толстой выразил свою тоску по умиравшим дворянским гнездам, Достоевский - свою эпилепсию, Чехов - свою чахотку и Горький - свою злобную и безграничную жажду денег, которую он смог кое-как удовлетворить только на самом склоне своей жизни, да и то за счет совзнаков?
Я не берусь ответить на этот вопрос.
Но во всяком случае - русская литература отразила много слабостей России и не отразила ни одной из ее сильных сторон.
Да и слабости-то были выдуманные.
И когда страшные , годы военных и революционных испытаний смыли с поверхности народной жизни накипь литературного словоблудия, то из-под художественной бутафории Маниловых и Обломовых, Каратаевых и Безуховых, Гамлетов Щигровского уезда и москвичей в гарольдовом плаще, лишних людей и босяков - откуда-то возникли совершенно непредусмотренные литературой люди железной воли.
Откуда они взялись?
Неужели их раньше и вовсе не было?
Неужели сверхчеловеческое упорство обоих лагерей нашей гражданской войны, и белого и красного, родилось только 25 октября 1917 года? И никакого железа в русском народном характере не смог раньше обнаружить самый тщательный литературный анализ? Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной.
Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства - ничего этого наша литература не заметила вовсе.
По всему миру - да и по нашему собственному созданию - тоже получила хождение этакая уродистая карикатура, отражавшая то надвигающуюся дворянскую беспризорность, то чахотку или эпилепсию писателя, то какие-то поднебесные замыслы, с русской жизнью ничего общего не имевшие. И эта карикатура, пройдя по всем иностранным рынкам, создала уродливое представление о России, психологически решившее начало Второй мировой войны, а, может быть, и Первой.
Во Вторую мировую войну, еще больше, чем в Первую, - цели Германии лежали на востоке: германский меч должен завоевать земли для германского плуга. Это было, так сказать, пожелание. В какой именно степени реальные возможности Германии соответствовали ее политическим пожеланиям? Или - иначе, - в какой степени Россия - в данном случае советская, являлась «колоссом на глиняных ногах», для ликвидации которого достаточно одного штыкового толчка?
От ответа на этот вопрос зависели мир или война.
Ибо, если Россия - хотя бы и советская - стоит не совсем на глиняных ногах, если война станет затяжной, то германо-советское военное столкновение неизбежно перерастет в войну мирового масштаба: в Германию, увязшую на востоке, обязательно вцепятся ее враги с запада.
Так стоял вопрос до сентября 1939-го года.
К июню 1941 года он обострился до крайности. Идя к власти, Гитлер указывал на крупнейшую ошибку вильгельмовской Германии - на недопустимую и самоубийственную роскошь войны на два фронта.
В 1941-ом году один фронт уже был: английский. Была ли Россия «фронтом» вообще? Или германо-советская война будет только увеселительной военной прогулкой, которая закончится намного раньше, чем Англия и САСШ успеют закончить организацию своих армий? От ответа на этот вопрос зависела не только война на востоке, но и война вообще.
Я опускаю политические подробности Второй мировой войны и беру только самое существенное: война не была бы самоубийством только и исключительно в том случае, если бы информация германских - также и прочих других экспертов по русским делам оказалась правильною: колосс, который раньше стоял на глиняных ногах, - сейчас стоит совсем уж на соломинках.
Отбросим в сторону всякие моральные соображения и попробуем оценить германскую экспертизу только по ее техническим возможностям.
По результатам - история оценила и без нас.
Основной фон всей иностранной информации о России дала русская литература: вот вам, пожалуйста. Обломовы и Маниловы, лишние люди, бедные люди, идиоты и босяки. «Война и Мир» была исключением, но она написана о делах давно минувших дней - о дворянстве, которое революцией истреблено. На этом общем фоне расписывала свои отдельные узоры и эмиграция: раньше довоенная революционная, потом послевоенная контрреволюционная.
Врали обе.
Довоенная оболгала русскую монархию, послевоенная оболгала русский народ.
Довоенная болтала об азиатском деспотизме, воспитавшем рабские пороки народа, послевоенная о народной азиатчине, разорившей дворянские гнезда, единственные очаги европейской культуры на безбрежности печенежских пустынь.
Германия кроме того, имела и специалистов третьей разновидности: балтийских немцев , которые ненавидели Россию за русификацию Прибалтики, монархию - за разгром дворянских привилегий, православие . - за его роль морального барьера против западных влияний и большевизм - само собою разумеется за что.
Таким образом, в представлении иностранцев о России создалась довольно стройная картина. Она была обоснована документально - ссылками на русские же «авторитеты».
Она была выдержана логически: из этих ссылок были сделаны совершенно логические выводы.
В частности, в немецком представлении Россия была «колоссом на глиняных ногах», который в свое время кое-как поддержали немцы - как государственно одаренная раса. Образ этого колосса, кроме того совершенно соответствовал и немецким вожделениям. Таким образом «сущее» и «желаемое» сливалось вполне гармонически, - до горького опыта Второй мировой войны.
Потом пришло некоторое разочарование и немецкая послевоенная пресса с некоторым удивлением отмечает тот странный факт, что литература, по крайней мере художественная, вовсе не обязательно отражает в себе национальную психологию. Не слишком полно отражает ее и историческая литература, отражающая - по Випперу, не столько историческую реальность прошлого, сколько политические нужды настоящего.
Строится миф .
Миф облекается в бумажные одеяния из цитат.
Миф манит.
Потом он сталкивается с реальностью, - и от мифа остаются только клочки бумаги - густо пропитанные кровью. Настоящая реальность таинственной русской души - ее доминанта - заключается в государственном инстинкте русского народа - или, что почти одно и то же, в его инстинкте общежития.
По теме: «Альфред Розенберг о России» (из «Миф XX века»)
Розенберг, Альфред, немецкий государственный и политический деятель, один из наиболее влиятельных членов и идеолог Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП), рейхсминистр восточных оккупированных территорий (т.е не без его опеки на оккупированных территориях от хорошей жизни белорусы на веки веков прославились своими партизанами, а украинцы, таившие обиду за "раскулачивание", прониклись любовью к советской власти). Приговором Нюрнбергского трибунала объявлен одним из главных военных преступников.Повешен.
Человек образованный, родился в Таллине, высшее образование получал в Москве. Так как же он изучал русский народ и на основании чего:
читать дальше
…На Востоке немецкая культура была окружена бурными потоками. Когда-то Россию основали викинги и придали жизни государственные формы, позволяющие развиваться культуре. Роль вымирающей крови викингов взяли на себя немецкие ганзейские города, выходцы с с Запада.
Однако под несущим цивилизацию верхним слоем в России постоянно дремало стремление к безграничному расширению, неугомонная воля к уничтожению всех форм жизни, которые воспринимались как преграды. Смешанная с монгольской кровь вскипала при всех потрясениях русской жизни, даже будучи сильно разбавленной, и увлекала людей на поступки, которые отдельному человеку кажутся непонятными. Такие внезапные и резкие изменения нравственных и общественных моментов, которые постоянно повторяются в русской жизни и в русской литературе (от Чаадаева до Достоевского и Горького), являются признаками того, что враждебные потоки крови сражаются между собой и что эта борьба закончится не раньше, чем сила одной крови победит другую.
Большевизм означает возмущение потомков монголов против нордических форм культуры, является стремлением к степи, является ненавистью кочевников против корней личности, означает попытку вообще отбросить Европу. Одаренная многими поэтическими талантами восточно-балтийская раса оказывается - при проникновении потомков монголов - податливой глиной в руках нордических вождей или же еврейских или монгольских тиранов. Она поет и танцует, а также убивает и неистовствует; она преданная, но при стирании расшатанных форм безудержно склонна к предательству, пока ее не загонят в новые формы, даже если они имеют деспотический характер.
Христианско-церковное смирение и масонская гуманность были двумя формами, под которыми проповедовалась идея любви в качестве высшей ценности человеческих групп, управляемых из некоторого авторитетного центра. К концу XIX века идея любви вступила в третью фазу, которую нам подарил большевизм - в русском учении о страдании и сострадании, символом которого являются «люди Достоевского».
Достоевский в своем «Дневнике» совершенно открыто высказывается о том, что существует «абсолютно исконная потребность» русского человека в страдании во всем, даже в радости. На основании этих идей действуют и живут его персонажи; в страдании поэтому заключается и сущность русской нравственности. Народ знает, что преступник действует греховно, но воспринимает преступников как несчастных. «Эта идея - чисто русская».
Достоевский – это увеличительное стекло русской души: через его личность можно понять всю Россию в её трудном для объяснения многообразии. Он заметил, что идея страдания тесно связана с тенденцией к потере индивидуальности и к раболепию. Русский самоубийца, например, не имеет ни тени подозрения, что убиваемое «я» бессмертно. И при этом он совсем не атеист.
Достоевский отмечает, что в России нет ни одного человека, который бы не лгал. Могут лгать честнейшие люди. Во-первых, потому, что правда кажется русскому слишком скучной; а во-вторых, «потому что мы все стыдимся самих себя, и каждый старается представить себя чем-то другим, чем он есть на самом деле».
Оборотная сторона русской покорности - безграничное самомнение. «Он (русский), может быть, совсем ничего не понимает в вопросах, которые он взялся решать, но он этого не стыдится, и совесть его спокойна. Это отсутствие совести свидетельствует о таком равнодушии по отношению к самокритике, о таком неуважении к себе самому, что впадаешь в отчаяние и теряешь надежду на нечто самостоятельное и спасительное для нации».
Несколько русских едут на поезде вместе с великим химиком Либихом, которого не знают. Один из них, ничего не понимая в химии, начинает разговаривать с Либихом на эту тему. Он говорит красиво и долго до своей станции, затем берет свои вещи и, гордый и величественный, покидает купе. Остальные русские тоже ни на момент не сомневаются в том, что в споре победил невежа.
Самоунижение, сопряженное с непомерным самомнением, Достоевский соотносит с 200-летним отвыканием от самостоятельности и с 200-летним оплевыванием русского лика, которое привело русскую душу к катастрофической покорности. Мы выскажем сегодня другое суждение: это нечто нездоровое, больное, чуждое, что перечеркивает постоянно все стремление к возвышенному. Психологизм является следствием не сильной души, а полной противоположностью этому, знаком уродства души.
Как раненый постоянно ощупывает свою рану, так и душевноущербный исследует свое внутреннее состояние.
В русской идее страдания и покорности заключается самое сильное напряжение между ценностями любви и чести. Во всей Западной Европе честь и идея свободы всегда пробивались, несмотря на костры инквизиции. У «русского человека», который к наступлению XX века стал почти евангелистом, честь как формирующая сила вообще не выступала. Митя Карамазов, который своего отца бил ногами, чтобы потом смириться, вряд ли был знаком с этим понятием. То же можно сказать о размышляющем Иване и старце Зосиме (один из прекраснейших образов русской литературы), не говоря уже о старшем Карамазове.
Рогожин отличается необузданной страстностью, европейского центра у него нет. Смердяков является сосредоточием всего рабского, без всякого стремления к духовным вершинам. К ним примыкают все те жестикулирующие студенты и больные революционеры, которые ночи напролет ведут долгие разговоры и споры, не зная в конечном итоге, о чем они вообще спорили. Это признаки испорченной крови, отравленной души.
Когда Тургенев искал для героя романа образец силы и прямоты, он, не найдя такового среди русских, выбрал болгарина - Инсарова. Русская литература подтверждает горькое признание Чаадаева о том, что Россия не относится ни к Западу, ни к Востоку, что она не имеет твердых органичных традиций. Русский - единственный в мире, кто не внес ни одной идеи в копилку человечества, и всё, что он получил от прогресса, было им искажено. Русский хоть и движется, но по кривой линии, которая не ведет к цели, и он подобен маленькому ребенку, который не умеет думать правильно.
Из мучительного стремления подарить миру нечто самостоятельное возникло «всеобъемлющее человеколюбие» Достоевского, которое, видимо, означает то же самое, что и русская культура. Россия для него - это страна, которая сохранила в своей груди истинный образ Христа, чтобы однажды, когда народы Запада собьются с пути, вывести их на новую спасительную дорогу. Страдающее, терпеливое человеколюбие является залогом грядущего «слова» России.
Эта отчаянная попытка Достоевского сродни поведению русского в случае с Либихом, когда сломанная покалеченная душа берет на себя смелость наставлять мир на путь истинный.
Достоевский имел успех у всех европейцев, которые находились в состоянии усталой расслабленности, у всех полукровок духовности большого города - и без учета его антисемитского мировоззрения - у еврейского мира писателей, которые в пустом пацифизме Толстого увидели еще одно благоприятное средство для разложения Запада. «Человечным» начали считать всё больное, сломленное, загнивающее. Униженные и преследуемые стали «героями», эпилептики - объектами истового человеколюбия и такими же неприкасаемыми, как юродивые обленившиеся нищие Средневековья или Симон Столпник. При этом человечность в германском понимании превратилась в свою противоположность.
Человечным для жителя Запада является герой Ахиллес или ищущий Фауст; человечной является сила неутомимого Леонардо; человечной является борьба Рихарда Вагнера и Фридриха Ницше. От русского понимания больных и преступников в роли несчастных, дряхлого и гнилого как символов «человеколюбия», - необходимо отделаться навсегда.
Даже индиец, к которому напрасно апеллируют многие русские, принимает свою судьбу как вину своей прошлой жизни. Как бы ни толковали учение о переселении душ, оно аристократично и было порождено храбрым сердцем. Причитания же по поводу «власти тьмы» - это беспомощный лепет отравленной крови. Эта испорченная кровь создала себе в качестве высшей ценности стремление к страданию, покорность, «любовь ко всем людям» и стала враждебной природе. Подобной «любовью» когда-то побеждал Рим, пока Европа отчасти не стряхнула с себя аскетичный египетско-африканский мазохизм.
Не лишенная естества «любовь», не непостижимая «община добрых и верующих», не «человеколюбие» с испорченной кровью издавна творчески воздействовали на культуру и искусство. В Элладе - плодовитый Эрос и расовая красота, в Германии - честь и расовая динамика.
Очевидно святое великое желание Достоевского вести борьбу с погибельными силами. Восхваляя русского человека как путеводную звезду будущей Европы, он тем не менее видит, что Россия предалась бесам. Он уже знает, кто возьмет верх в игре сил: «безработные адвокаты и наглые евреи». Керенский и Троцкий предсказаны. В 1917 году с «русским человеком» было покончено.
Он распался на две части. Нордическая русская кровь проиграла войну, восточно-монгольская мощно поднялась, собрала китайцев и народы пустынь; евреи, армяне прорвались к руководству, и калмыко-татарин Ленин стал правителем. Демонизм этой крови инстинктивно направлен против всего, что выглядит отважным и по-мужски нордическим как живой укор по отношению к человеку, которого Лотроп Штоддард правильно назвал «недочеловеком». Прежняя любовь, самоуверенная от беспомощности, обернулась эпилептическим припадком, проведенным в политическом плане с энергией умалишенного. Смердяков управляет Россией.
Русский эксперимент закончился банально: большевизм мог взять власть лишь в расово и духовно больном народном теле, которое не могло решиться на честь, а только на бескровную «любовь».
Тот, кто хочет обновления Германии, отвергнет и русское искушение вместе с его еврейским использованием. Отпор этому соблазну уже набирает силу. Результаты покажет будущее».
Немец Оскар Шпенглер, автор знаменитой «Гибели Европы», писал: «Примитивный московский царизм - единственная форма правления, еще и сейчас естественная для русского … нация, назначение которой - еще в течение ряда поколений жить вне истории… В царской России не было буржуазии, не было государства вообще… вовсе не было городов. Москва не имела собственной души» («Унтерганг дес Абендсландес», 2, стр. 232).
Оскар Шпенглер не принадлежит к числу самых глупых властителей дум Германии - есть значительно глупее. И эту цитату нельзя целиком взваливать на плечи пророка гибели Европы: он все это списал из русской литературы. У нас прошел как-то мало замеченным тот факт, что вся немецкая концепция завоевания востока была целиком списана из произведений русских властителей дум.
Основные мысли партайгеносса Альфреда Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького. Достоевский был обсосан до косточки. Золотые россыпи толстовского непротивленчества были разработаны до последней песчинки.
читать дальше
А потом - получилась - форменная ерунда.
«Унылые тараканьи странствования, которые мы называем русской историей» (формулировка М. Горького) каким-то непонятным образом пока что кончились в Берлине и на Эльбе. «Любовь к страданию», открытая в русской душе Достоевским, как-то не смогла ужиться с режимом оккупационных Шпенглеров. Каратаевы взялись за дубье и Обломовы прошли тысячи две верст на восток и потом почти три тысячи верст на запад. И «нация, назначение которой еще в течение ряда поколений жить вне истории сейчас делает даже и немецкую историю. Делает очень плохо, но все-таки делает.
Наша великая русская литература - за немногими исключениями - спровоцировала нас на революцию.
Она же спровоцировала немцев на завоевание,
В самом деле: почему же нет?
«Тараканьи странствования», «бродячая монгольская кровь» (тоже горьковская формулировка), любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, Обломовы и Каратаевы - пустое место. Природа же, как известно, не терпит пустоты. Немцы и поперли: на пустое место, указанное им русской общественной мыслью. Как и русские - в революционный рай, им тою же мыслью предуказанный.
Я думаю, - точнее, я надеюсь, - что мы, русские, от философии излечились навсегда. Немцы, я боюсь, не смогут излечиться никогда. О своих безнадежных спорах с немецкой профессурой в Берлине 1938-39 года я рассказываю в другом месте. Здесь же я хочу установить только один факт: немцы знал и русскую литературу и немцы сделали из нее правильные выводы. Логически и политически неизбежные выводы. Если «с давних пор привыкли верить мы, что нам без немцев нет спасенья» , если кроме лишних и босых людей, на востоке нет действительно ничего - то нужно же, наконец, этот восток как-то привести и порядок. Почти по Петру: «добрый анштальт завести».
Анштальт кончился плохо.
И - самое удивительное - не в первый ведь раз!
Немецкая профессура - папа и мама всей остальной профессуры в мире, в самой яркой степени отражает основную гегелевскую точку зрения: «тем хуже для фактов». Я перечислял факты. Против каждого факта каждый профессор выдвигал цитату, - вот вроде горьковской. Цитата была правильна, не оспоримая и точна. Она не стоила ни копейки. Но она была «научной».
Так в умах всей Германии, а вместе с ней, вероятно, и во всем остальном мире, русская литературная продукция создала заведомо облыжный образ России - и этот образ спровоцировал Германию на войну. Русская литературная продукция была художественным, но почти сплошным враньем. Сейчас в этом не может быть никаких со мнений. Советская комендатура на престоле немецкого «мирового духа», русская чрезвычайка на кафедре русского богоискательства, волжские немцы и крымские татары, высланные на север Сибири из бывшей «царской тюрьмы народов», «пролетарии всех стран», вырезывающие друг друга - пока что ДО предпоследнего, - все это ведь факты.
Вопрос заключается в том: какими именно новыми цитатами будет прикрыта бесстыдная нагота этих бесспорных фактов?
Русскую «душу» никто не изучал по ее конкретным поступкам, делам и деяниям. Ее изучали «по образам русской литературы».
Если из этой литературы отбросить такую - совершенно уже вопиющую ерунду, как горьковские «тараканьи странствования», то остается все-таки, действительно, великая русская литература - литература Пушкина, Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова и, если уж хотите, то даже и Зощенки. Что-то ведь «отображал» и Зощенко. Вопрос только: что именно отображали все они - от Пушкина до Зощенко?
Онегины, Маниловы, Обломовы, Безуховы и прочие птенцы прочих дворянских гнезд, - говоря чисто социологически. - были бездельниками и больше ничем. И, - говоря чисто прозаически, - бесились с жиру. Онегин от безделья ухлопал своего друга, Рудин от того же безделья готов был ухлопать полмира. Безухов и Манилов мечтали о всяких хороших вещах. Их внуки - Базаров и Верховенский - о менее хороших вещах. Но, тоже о воображаемых вещах. Потом пришло новое поколение: Чехов, Горький, Андреев. Они, вообще говоря, «боролись с мещанством», - тоже чисто воображаемым - ибо, если уж где в мире и было «мещанство», то меньше всего в России, где и «третьего-то сословия» почти не существовало и где «мелко-буржуазная психология» была выражена менее ярко, чем где бы то ни было в мире. Все это вместе взятое было окрашено в цвета преклонения перед Европой, перед, «страной святых чудес» - где, как это практически, на голом опыте собственной шкуры установила русская эмиграция, - не было никаких ни святых, ни чудес.
Была одна сплошная сберкасса, которая, однако, сберегла мало.
В соответствии с преклонением перед чудотворными святынями Европы трактовалась и греховодная российская жизнь. С фактическим положением вещей русская литература не стеснялась никак. Даже и Достоевский, который судорожно и болезненно старался показать, что и нас не следует «за псы держати», что и мы люди, - и тот каким-то странным образом проворонил факт существования тысячелетней империи, жертвы, во имя ее понесенные в течение одиннадцати веков и результаты, в течение тех же веков достигнутые. Достоевский рисует людей , каких я лично никогда в своей жизни не видал - и не слыхал, чтобы кто-нибудь видал, а Зощенко рисует советский быт, какого в реальности никогда не существовало. В первые годы советско-германской войны - немцы старательно переводили и издавали Зощенко: вот вам, посмотрите, какие наследники родились у лишних и босых людей!
Я, как читателям, вероятно известно, никак не принадлежу к числу энтузиастов советского строительства. Но то, что пишет Зощенко, есть не сатира, не карикатура и даже не совсем анекдот: это просто издевательство. Так, с другой стороны, - издевательством был и Саша Черный. Саша Черный живописал никогда не существовавшую царскую Россию, как Зощенко - никогда не существовавшую советскую. Саша Черный писал: …Читали, - как сын полицмейстера ездил по городу, Таскал почтеннейших граждан за бороду, От нечего делать нагайкой их сек - - Один - пятьдесят человек? Никто этого не «читал». Но все думали что, вероятно, где-то об этом было написано: не выдумал же Саша Черный?
Эти стишки, переправленные за границу, создавали впечатление о быте, где такие вещи, может быть, и не случаются каждый день, но все-таки случаются: вот, катается сын полицмейстера по городу и таскает почтеннейших граждан за бороду. А граждане «плакали, плакали, написали письма в редакцию - и обвинили реакцию…» -
Абсолютная чушь. Неприкосновенность физиономии была в царской России охранена вероятно, больше, чем где бы то ни было во всем остальном мире: телесных наказаний у нас не было, а в Англии они были по закону , в Германии - и по закону и по обычаю. В царской полиции действительно, били - так били и бьют во всех полициях мира - вспомните «Лунные скитания» Джека Лондона и «Джимми Хиггинс» Элтона Синклера. Точно также и в советских концлагерях в мое время, по крайней мере, с заключенными и даже с обреченными обращались вежливее, чем не только в Дахау, но и в лагерях Ди-Пи.
Но всякая чушь, которая подвергалась, так сказать, художественному запечатлению - попадала в архив цитат, в арсенал политических представлений - и вот попер бедный наш Фриц завоевывать зощенковских наследников, чеховских лишних людей.
И напоролся на русских, никакой литературой в мире не предусмотренных вовсе.
Я видел этого Фрица за все годы войны. Я должен отдать справедливость этому Фрицу: он был не столько обижен, сколько изумлен: позвольте, как же это так, так о чем же нам сто лет подряд писали и говорили, так как же так вышло, так где же эти босые и лишние люди?
Фриц был очень изумлен.
Но в свое время провравшаяся профессура накидывается на Фрица с сотни других сторон и начинает врать ему так, как не врала, может быть, еще никогда в ее славной научной карьере.
***
Дело, в частности заключается в том, что всякая литература, в особенности большая литература, всегда является кривым зеркалом жизни.
Ее интересует конфликт и только конфликт.
Л. Толстой так начал свою «Анну Каренину»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему». Если конфликта нет - то литературе, собственно, не о чем и рассказывать. Тогда получаются то ли старосветские помещики, к которым с такой иронией относится Гоголь, то ли «Герман и Доротея», которых так снисходительно замалчивают любители Гете. Аристократический стиль трагедии, где «личность» вступает в роковой конфликт с «роком», или плебейский стиль юмористики, - где конфликт вырождается в нелепость, в чепуху, в сапоги всмятку, или буржуазная драма. где личность борется с «социальными условиями», со «средой», - все это занимается поисками конфликта в первую голову. Большая литература есть всегда литература обличительная.
Именно поэтому благонамеренной литературы нет и быть не может. Тоталитарные режимы не имеют обличения - не имеют литературы. «Обличение» обличает всякие неувязки жизни - их есть всегда достаточное количество. Но творчество жизни также всегда проходит мимо литературы.
Счастливая семья, занимающаяся творчеством новых поколений - о чем тут писать?
Толстой попробовал, но кроме пеленок Наташи Ростовой-Безуховой и пуговичек Долли - даже и у него ничего не получилось. Или - получилось что-то скучное. Критика разводит руками: зачем нужны были эти пеленки?
Русская литература - это почти единственное, что Запад более или менее знал о России и поэтому судил о русском человеке по русской литературе. Англию мир знал лучше. И поэтому даже и не пытался объяснить судьбы Великобританской Империи то ли байроновским пессимизмом, то ли гамлетовской нерешительностью - Байрон - Байроном, Гамлет - Гамлетом, а Великобританская Империя - она сама по себе независимо от Байронов и Гамлетов.
С нами случилось иначе.
Петровская реформа разделила Русь на две части: первая - дворянство и вторая - все остальное. Вся эта книга, по существу посвящена вопросу этого раздвоения и поэтому здесь я коснусь его только мельком. Укрепив свой правящий центр в далеком нерусском Петербурге, устранив на сто лет русскую монархию, превратив себя - в шляхту, а крестьянство - в быдло, согнув в бараний рог духовенство, купечество и посадских людей, - дворянство оказалось в некоем не очень блистательном одиночестве. Общий язык со страной был потерян - и в переносном и в самом прямом смысле этого слова: дворянство стало говорить по - французски и русский язык, по Тургеневу «великий, свободный и могучий», остался языком плебса, черни, «подлых людей» по терминологии того времени.
Одиночество не было ни блестящим, ни длительным. С одной стороны - мужик резал, с другой стороны и совесть все-таки заедала, с третьей - грозила монархия. И как ни глубока была измена русскому народу - русское дворянство все-таки оставалось русским - и его психологический склад не был все-таки изуродован до конца: та совестливость, которая свойственна русскому народу вообще - оставалась и в дворянстве. Отсюда тип «кающегося дворянина». Это покаяние не было только предчувствием гибели - польскому шляхтичу тоже было что предчувствовать, однако, ни покаяниями, ни хождением в народ он не занимался никогда. Не каялись также ни прусский юнкер, ни французский виконт. Это было явлением чисто морального порядка, явлением чисто национальным: ни в какой иной стране мира кающихся дворян не существовало. Сейчас, после революции, мы можем сказать, что это дворянство каялось не совсем по настоящему адресу и что именно из него выросли наши дворянские революционеры - начиная от Новикова и кончая Лениным.
Но в прошлом столетии этого было еще не видно. Русская дворянская литература родилась в век нашего национального раздвоения. Она, говоря грубо, началась Карамзиным и кончилась Буниным. Пропасть между пописывающим барином и попахивающим мужиком оказалась непереходимой: общий язык был потерян и найти его не удалось. Барин мог каяться и мог не каяться. Мог «ходить в народ» и мог кататься на «теплые воды» - от этого не менялось уже ничто. Граф Лев Толстой мог гримироваться под мужичка и щеголять босыми своими ногами - но ничего, кроме дешевой театральщины из этого получиться не могло: мужик Толстому все равно не верил: блажит барин, с жиру бесится. Не чувствовать этого Толстой, конечно, не мог. Горький в своих воспоминаниях о Толстом описывает свой спор с великим писателем земли русской: великий писатель утверждал, что мужик в реальности никогда не говорит так, как он говорит у Горького: его, де, речь туманна, запутанна и пересыпана всякими тово да так. Горький, боготворивший Толстого, - не вполне, впрочем, искренне, - никак не мог простить фальши в толстовском утверждении: «я-то мужика знаю - сам мужик». Толстовское утверждение было так же фальшиво, как были фальшивы и толстовские босые ноги. Мужик же говорит в разных случаях по-разному, разговаривая с барином, которого он веками привык считать наследственным врагом - мужик естественно будет мычать: зачем ему высказывать свои мысли? Отсюда и возник псевдо-народный толстовский язык. Но вне общения с барином - речь русского мужика на редкость сочна, образна, выразительна и ярка.
Этой речи Толстой слыхать не мог. Он, вечный Нехлюдов, все пытался как-то благотворить мужику барскими копейками - за счет рублей у того же мужика награбленных. Ничего, кроме взаимных недоразумений получиться не могло. Толстой - самый характерный из русских дворянских писателей. И вы видите: как только он выходит из пределов своей родной, привычной дворянской семьи, все у него получает пасквильный оттенок: купцы и врачи, адвокаты и судьи, промышленники и мастеровые - все это дано в какой-то брезгливой карикатуре. Даже и дворяне, изменившие единственно приличествующему дворянскому образу жизни - поместью и войне - оказываются никому ненужными идиотиками (Кознышев). Толстой мог рисовать усадьбу - она была дворянской усадьбой, мог рисовать войну - она была дворянским делом - но вне этого круга получалась или карикатура вроде Каренина или ерунда вроде Каратаева.
Каратаевых на Руси, само собою разумеется, не было. Это только мягкая подушка, на которой спокойно могла бы заснуть дворянская совесть. Этакая Божья коровка, которую так уютно можно доить. Но доить - надолго не удалось. Вокруг… яснополянских дворянских гнезд подымалась новая непонятная, враждебная, страшная жизнь: Колупаевы, Разуваевы стали строить железные дороги. Каратаевы стали по клочкам обрывать дворянское землевладение, Халтюпкины стали строить школы. И Стива Облонский идет на поклон к «жиду-концессионеру»: он, Рюрикович, - все пропил и все проел, но работать он, извините, и не желает и не может. Куда же деваться ему, Рюриковичу? На этот вопрос дал ответ последний дворянский писатель России: Иван Бунин: Что ж? Камин затоплю, стану пить. Хорошо бы собаку купить. Но не удались ни камин, ни собака: пришлось бежать.
И бунинские «Окаянные дни», вышедшие уже в эмиграции, полны поистине лютой злобы - злобы против русского народа вообще.
От литературных упражнений Ивана Бунина не отстают публицистические упражнения Александра Салтыкова - вероятно, потомка того Салтыкова, который столь доблестно проявил себя в семибоярщине и посоветовал полякам сжечь Москву. У Салтыкова все ясно до полной оголенности, никаких фиговых листочков.
Российское государство, вопреки русскому народу и преодолевая его азиатское сопротивление, построили немцы, шведы, поляки, латыши и прочие. Сам он - государственного смысла совершенно лишен. Придите, кто угодно - только верните мне, Александру Салтыкову, поместья мои - ибо мне без них - крышка.
***
Психология русского народа была подана всему читающему миру сквозь призму дворянской литературы и дворянского мироощущения.
Дворянин нераскаянный - вроде Бунина, и дворянин кающийся - вроде Бакунина, Лаврова и прочих, все они одинаково были чужды народу.
Нераскаянные - искали на западе злачных мест, кающиеся искали там же злачных идей. Нераскаянные говорили об азиатской русской массе - кающиеся об азиатской русской монархии, некоторые (Чаадаев) об азиатской русской государственности вообще. Но все они не хотели, не могли, боялись понять и русскую историю и русский дух.
Лев Толстой доходит до полной, - конечно, кажущейся - беспомощности, когда он устами Кознышева или Свияжского никак не может объяснить бедняге Левину - так зачем же, собственно, нужны народу грамота, школы, больницы, земство. Дворянству они не нужны - и Левин формулирует это с поистине завидной наивностью.
Но зачем они нужны народу? И нужен ли народу сам Левин? До этого даже Толстой договориться не посмел: это значило бы поставить крест над яснополянскими гнездами - такими родными, привычными и уютными. Что делать? Все люди - человеки. Пушкин точно так же не смог отказаться от крепостного права, как и Костюшко, требовавший в своем знаменитом универсале немедленного освобождения польских крестьян - для их борьбы с Россией, - своих крестьян так и не освободивший…
Толстой сам признавался, что ему дорог и понятен только мир русской аристократии. Но он не договорил: все, что выходило из пределов этого мира - было ему и ли неинтересно, или отвратительно. Отвращение к сегодняшнему дню - в дни оскудения, гибели этой аристократии, - больше, чем что бы то ни было другое - толкнуло Толстого в его скудную философию отречения.
Но трагедию надлома переживал не один Толстой - по-разному ее переживала вся русская литература. И вся она, вместе взятая, дала миру изысканно кривое зеркало русской души.
Грибоедов писал свое «Горе от ума» сейчас же после 1812 года. Миру и России он показал полковника Скалозуба, который «слова умного не выговорил с роду» - других типов из русской армии Грибоедов не нашел. А ведь он был почти современником Суворовых, Румянцевых и Потемкиных и совсем уж современником Кутузовых, Раевских и Ермоловых. Но со всех театральных подмостков России скалит свои зубы грибоедовский полковник - «золотой мешок и метит в генералы».
А где же русская армия?
Что - Скалозубы ликвидировали Наполеона и завоевали Кавказ?
Или чеховские «лишние люди» строили Великий Сибирский путь?
Или горьковские босяки - русскую промышленность?
Или толстовский Каратаев крестьянскую кооперацию?
Или, наконец, «мягкотелая» и «безвольная» русская интеллигенция - русскую социалистическую революцию?
Литература есть всегда кривое зеркало жизни.
Но в русском примере эта кривизна переходит у же в какое-то четвертое измерение. Из русской реальности наша литература не отразила почти ничего. Отразила ли она идеалы русского народа? Или явилась результатом разброда нашего национального сознания? Или, сверх всего этого, Толстой выразил свою тоску по умиравшим дворянским гнездам, Достоевский - свою эпилепсию, Чехов - свою чахотку и Горький - свою злобную и безграничную жажду денег, которую он смог кое-как удовлетворить только на самом склоне своей жизни, да и то за счет совзнаков?
Я не берусь ответить на этот вопрос.
Но во всяком случае - русская литература отразила много слабостей России и не отразила ни одной из ее сильных сторон.
Да и слабости-то были выдуманные.
И когда страшные , годы военных и революционных испытаний смыли с поверхности народной жизни накипь литературного словоблудия, то из-под художественной бутафории Маниловых и Обломовых, Каратаевых и Безуховых, Гамлетов Щигровского уезда и москвичей в гарольдовом плаще, лишних людей и босяков - откуда-то возникли совершенно непредусмотренные литературой люди железной воли.
Откуда они взялись?
Неужели их раньше и вовсе не было?
Неужели сверхчеловеческое упорство обоих лагерей нашей гражданской войны, и белого и красного, родилось только 25 октября 1917 года? И никакого железа в русском народном характере не смог раньше обнаружить самый тщательный литературный анализ? Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной.
Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства - ничего этого наша литература не заметила вовсе.
По всему миру - да и по нашему собственному созданию - тоже получила хождение этакая уродистая карикатура, отражавшая то надвигающуюся дворянскую беспризорность, то чахотку или эпилепсию писателя, то какие-то поднебесные замыслы, с русской жизнью ничего общего не имевшие. И эта карикатура, пройдя по всем иностранным рынкам, создала уродливое представление о России, психологически решившее начало Второй мировой войны, а, может быть, и Первой.
Во Вторую мировую войну, еще больше, чем в Первую, - цели Германии лежали на востоке: германский меч должен завоевать земли для германского плуга. Это было, так сказать, пожелание. В какой именно степени реальные возможности Германии соответствовали ее политическим пожеланиям? Или - иначе, - в какой степени Россия - в данном случае советская, являлась «колоссом на глиняных ногах», для ликвидации которого достаточно одного штыкового толчка?
От ответа на этот вопрос зависели мир или война.
Ибо, если Россия - хотя бы и советская - стоит не совсем на глиняных ногах, если война станет затяжной, то германо-советское военное столкновение неизбежно перерастет в войну мирового масштаба: в Германию, увязшую на востоке, обязательно вцепятся ее враги с запада.
Так стоял вопрос до сентября 1939-го года.
К июню 1941 года он обострился до крайности. Идя к власти, Гитлер указывал на крупнейшую ошибку вильгельмовской Германии - на недопустимую и самоубийственную роскошь войны на два фронта.
В 1941-ом году один фронт уже был: английский. Была ли Россия «фронтом» вообще? Или германо-советская война будет только увеселительной военной прогулкой, которая закончится намного раньше, чем Англия и САСШ успеют закончить организацию своих армий? От ответа на этот вопрос зависела не только война на востоке, но и война вообще.
Я опускаю политические подробности Второй мировой войны и беру только самое существенное: война не была бы самоубийством только и исключительно в том случае, если бы информация германских - также и прочих других экспертов по русским делам оказалась правильною: колосс, который раньше стоял на глиняных ногах, - сейчас стоит совсем уж на соломинках.
Отбросим в сторону всякие моральные соображения и попробуем оценить германскую экспертизу только по ее техническим возможностям.
По результатам - история оценила и без нас.
Основной фон всей иностранной информации о России дала русская литература: вот вам, пожалуйста. Обломовы и Маниловы, лишние люди, бедные люди, идиоты и босяки. «Война и Мир» была исключением, но она написана о делах давно минувших дней - о дворянстве, которое революцией истреблено. На этом общем фоне расписывала свои отдельные узоры и эмиграция: раньше довоенная революционная, потом послевоенная контрреволюционная.
Врали обе.
Довоенная оболгала русскую монархию, послевоенная оболгала русский народ.
Довоенная болтала об азиатском деспотизме, воспитавшем рабские пороки народа, послевоенная о народной азиатчине, разорившей дворянские гнезда, единственные очаги европейской культуры на безбрежности печенежских пустынь.
Германия кроме того, имела и специалистов третьей разновидности: балтийских немцев , которые ненавидели Россию за русификацию Прибалтики, монархию - за разгром дворянских привилегий, православие . - за его роль морального барьера против западных влияний и большевизм - само собою разумеется за что.
Таким образом, в представлении иностранцев о России создалась довольно стройная картина. Она была обоснована документально - ссылками на русские же «авторитеты».
Она была выдержана логически: из этих ссылок были сделаны совершенно логические выводы.
В частности, в немецком представлении Россия была «колоссом на глиняных ногах», который в свое время кое-как поддержали немцы - как государственно одаренная раса. Образ этого колосса, кроме того совершенно соответствовал и немецким вожделениям. Таким образом «сущее» и «желаемое» сливалось вполне гармонически, - до горького опыта Второй мировой войны.
Потом пришло некоторое разочарование и немецкая послевоенная пресса с некоторым удивлением отмечает тот странный факт, что литература, по крайней мере художественная, вовсе не обязательно отражает в себе национальную психологию. Не слишком полно отражает ее и историческая литература, отражающая - по Випперу, не столько историческую реальность прошлого, сколько политические нужды настоящего.
Строится миф .
Миф облекается в бумажные одеяния из цитат.
Миф манит.
Потом он сталкивается с реальностью, - и от мифа остаются только клочки бумаги - густо пропитанные кровью. Настоящая реальность таинственной русской души - ее доминанта - заключается в государственном инстинкте русского народа - или, что почти одно и то же, в его инстинкте общежития.
По теме: «Альфред Розенберг о России» (из «Миф XX века»)
Розенберг, Альфред, немецкий государственный и политический деятель, один из наиболее влиятельных членов и идеолог Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП), рейхсминистр восточных оккупированных территорий (т.е не без его опеки на оккупированных территориях от хорошей жизни белорусы на веки веков прославились своими партизанами, а украинцы, таившие обиду за "раскулачивание", прониклись любовью к советской власти). Приговором Нюрнбергского трибунала объявлен одним из главных военных преступников.Повешен.
Человек образованный, родился в Таллине, высшее образование получал в Москве. Так как же он изучал русский народ и на основании чего:
читать дальше
…На Востоке немецкая культура была окружена бурными потоками. Когда-то Россию основали викинги и придали жизни государственные формы, позволяющие развиваться культуре. Роль вымирающей крови викингов взяли на себя немецкие ганзейские города, выходцы с с Запада.
Однако под несущим цивилизацию верхним слоем в России постоянно дремало стремление к безграничному расширению, неугомонная воля к уничтожению всех форм жизни, которые воспринимались как преграды. Смешанная с монгольской кровь вскипала при всех потрясениях русской жизни, даже будучи сильно разбавленной, и увлекала людей на поступки, которые отдельному человеку кажутся непонятными. Такие внезапные и резкие изменения нравственных и общественных моментов, которые постоянно повторяются в русской жизни и в русской литературе (от Чаадаева до Достоевского и Горького), являются признаками того, что враждебные потоки крови сражаются между собой и что эта борьба закончится не раньше, чем сила одной крови победит другую.
Большевизм означает возмущение потомков монголов против нордических форм культуры, является стремлением к степи, является ненавистью кочевников против корней личности, означает попытку вообще отбросить Европу. Одаренная многими поэтическими талантами восточно-балтийская раса оказывается - при проникновении потомков монголов - податливой глиной в руках нордических вождей или же еврейских или монгольских тиранов. Она поет и танцует, а также убивает и неистовствует; она преданная, но при стирании расшатанных форм безудержно склонна к предательству, пока ее не загонят в новые формы, даже если они имеют деспотический характер.
Христианско-церковное смирение и масонская гуманность были двумя формами, под которыми проповедовалась идея любви в качестве высшей ценности человеческих групп, управляемых из некоторого авторитетного центра. К концу XIX века идея любви вступила в третью фазу, которую нам подарил большевизм - в русском учении о страдании и сострадании, символом которого являются «люди Достоевского».
Достоевский в своем «Дневнике» совершенно открыто высказывается о том, что существует «абсолютно исконная потребность» русского человека в страдании во всем, даже в радости. На основании этих идей действуют и живут его персонажи; в страдании поэтому заключается и сущность русской нравственности. Народ знает, что преступник действует греховно, но воспринимает преступников как несчастных. «Эта идея - чисто русская».
Достоевский – это увеличительное стекло русской души: через его личность можно понять всю Россию в её трудном для объяснения многообразии. Он заметил, что идея страдания тесно связана с тенденцией к потере индивидуальности и к раболепию. Русский самоубийца, например, не имеет ни тени подозрения, что убиваемое «я» бессмертно. И при этом он совсем не атеист.
Достоевский отмечает, что в России нет ни одного человека, который бы не лгал. Могут лгать честнейшие люди. Во-первых, потому, что правда кажется русскому слишком скучной; а во-вторых, «потому что мы все стыдимся самих себя, и каждый старается представить себя чем-то другим, чем он есть на самом деле».
Оборотная сторона русской покорности - безграничное самомнение. «Он (русский), может быть, совсем ничего не понимает в вопросах, которые он взялся решать, но он этого не стыдится, и совесть его спокойна. Это отсутствие совести свидетельствует о таком равнодушии по отношению к самокритике, о таком неуважении к себе самому, что впадаешь в отчаяние и теряешь надежду на нечто самостоятельное и спасительное для нации».
Несколько русских едут на поезде вместе с великим химиком Либихом, которого не знают. Один из них, ничего не понимая в химии, начинает разговаривать с Либихом на эту тему. Он говорит красиво и долго до своей станции, затем берет свои вещи и, гордый и величественный, покидает купе. Остальные русские тоже ни на момент не сомневаются в том, что в споре победил невежа.
Самоунижение, сопряженное с непомерным самомнением, Достоевский соотносит с 200-летним отвыканием от самостоятельности и с 200-летним оплевыванием русского лика, которое привело русскую душу к катастрофической покорности. Мы выскажем сегодня другое суждение: это нечто нездоровое, больное, чуждое, что перечеркивает постоянно все стремление к возвышенному. Психологизм является следствием не сильной души, а полной противоположностью этому, знаком уродства души.
Как раненый постоянно ощупывает свою рану, так и душевноущербный исследует свое внутреннее состояние.
В русской идее страдания и покорности заключается самое сильное напряжение между ценностями любви и чести. Во всей Западной Европе честь и идея свободы всегда пробивались, несмотря на костры инквизиции. У «русского человека», который к наступлению XX века стал почти евангелистом, честь как формирующая сила вообще не выступала. Митя Карамазов, который своего отца бил ногами, чтобы потом смириться, вряд ли был знаком с этим понятием. То же можно сказать о размышляющем Иване и старце Зосиме (один из прекраснейших образов русской литературы), не говоря уже о старшем Карамазове.
Рогожин отличается необузданной страстностью, европейского центра у него нет. Смердяков является сосредоточием всего рабского, без всякого стремления к духовным вершинам. К ним примыкают все те жестикулирующие студенты и больные революционеры, которые ночи напролет ведут долгие разговоры и споры, не зная в конечном итоге, о чем они вообще спорили. Это признаки испорченной крови, отравленной души.
Когда Тургенев искал для героя романа образец силы и прямоты, он, не найдя такового среди русских, выбрал болгарина - Инсарова. Русская литература подтверждает горькое признание Чаадаева о том, что Россия не относится ни к Западу, ни к Востоку, что она не имеет твердых органичных традиций. Русский - единственный в мире, кто не внес ни одной идеи в копилку человечества, и всё, что он получил от прогресса, было им искажено. Русский хоть и движется, но по кривой линии, которая не ведет к цели, и он подобен маленькому ребенку, который не умеет думать правильно.
Из мучительного стремления подарить миру нечто самостоятельное возникло «всеобъемлющее человеколюбие» Достоевского, которое, видимо, означает то же самое, что и русская культура. Россия для него - это страна, которая сохранила в своей груди истинный образ Христа, чтобы однажды, когда народы Запада собьются с пути, вывести их на новую спасительную дорогу. Страдающее, терпеливое человеколюбие является залогом грядущего «слова» России.
Эта отчаянная попытка Достоевского сродни поведению русского в случае с Либихом, когда сломанная покалеченная душа берет на себя смелость наставлять мир на путь истинный.
Достоевский имел успех у всех европейцев, которые находились в состоянии усталой расслабленности, у всех полукровок духовности большого города - и без учета его антисемитского мировоззрения - у еврейского мира писателей, которые в пустом пацифизме Толстого увидели еще одно благоприятное средство для разложения Запада. «Человечным» начали считать всё больное, сломленное, загнивающее. Униженные и преследуемые стали «героями», эпилептики - объектами истового человеколюбия и такими же неприкасаемыми, как юродивые обленившиеся нищие Средневековья или Симон Столпник. При этом человечность в германском понимании превратилась в свою противоположность.
Человечным для жителя Запада является герой Ахиллес или ищущий Фауст; человечной является сила неутомимого Леонардо; человечной является борьба Рихарда Вагнера и Фридриха Ницше. От русского понимания больных и преступников в роли несчастных, дряхлого и гнилого как символов «человеколюбия», - необходимо отделаться навсегда.
Даже индиец, к которому напрасно апеллируют многие русские, принимает свою судьбу как вину своей прошлой жизни. Как бы ни толковали учение о переселении душ, оно аристократично и было порождено храбрым сердцем. Причитания же по поводу «власти тьмы» - это беспомощный лепет отравленной крови. Эта испорченная кровь создала себе в качестве высшей ценности стремление к страданию, покорность, «любовь ко всем людям» и стала враждебной природе. Подобной «любовью» когда-то побеждал Рим, пока Европа отчасти не стряхнула с себя аскетичный египетско-африканский мазохизм.
Не лишенная естества «любовь», не непостижимая «община добрых и верующих», не «человеколюбие» с испорченной кровью издавна творчески воздействовали на культуру и искусство. В Элладе - плодовитый Эрос и расовая красота, в Германии - честь и расовая динамика.
Очевидно святое великое желание Достоевского вести борьбу с погибельными силами. Восхваляя русского человека как путеводную звезду будущей Европы, он тем не менее видит, что Россия предалась бесам. Он уже знает, кто возьмет верх в игре сил: «безработные адвокаты и наглые евреи». Керенский и Троцкий предсказаны. В 1917 году с «русским человеком» было покончено.
Он распался на две части. Нордическая русская кровь проиграла войну, восточно-монгольская мощно поднялась, собрала китайцев и народы пустынь; евреи, армяне прорвались к руководству, и калмыко-татарин Ленин стал правителем. Демонизм этой крови инстинктивно направлен против всего, что выглядит отважным и по-мужски нордическим как живой укор по отношению к человеку, которого Лотроп Штоддард правильно назвал «недочеловеком». Прежняя любовь, самоуверенная от беспомощности, обернулась эпилептическим припадком, проведенным в политическом плане с энергией умалишенного. Смердяков управляет Россией.
Русский эксперимент закончился банально: большевизм мог взять власть лишь в расово и духовно больном народном теле, которое не могло решиться на честь, а только на бескровную «любовь».
Тот, кто хочет обновления Германии, отвергнет и русское искушение вместе с его еврейским использованием. Отпор этому соблазну уже набирает силу. Результаты покажет будущее».
@темы: Россия, Интересности, Точка зрения
-
-
16.03.2011 в 11:44полно отражает ее и историческая литература, отражающая - по Випперу, не столько историческую реальность прошлого, сколько политические нужды настоящего. !!!
Русский - единственный в мире, кто не внес ни одной идеи в копилку человечества, и всё, что он получил от прогресса, было им искажено.
дальше не читала. Фашист есть фашист
-
-
16.03.2011 в 19:48дальше не читала
Хе-хе. Ну его-то хотя бы по его делам "вздернули". А мне несколько лет назад попалась книга одного иностранца о русских толкиенистах (написанная в начале 2000-х годов после поездки с Кристофером Толкином - сыном писателя и его духовным наследником) в Москву и собственно встречи с местным фан-клубом. Я тогда была человеком, пребывающим в мирном неведении относительно имиджа России на международной арене, и знавшим, что страна у нас выдающаяся и народ тоже одаренный - а потому нехило зависла на фразе во введении о том, что "как известно - русские абсолютно не способны создавать что-то свое, а умеют только подражать и заимствовать. Но при этом так любопытно переиначивают заимствованные вещи на свой манер, что в итоге их не признал бы и автор!" (цитата по памяти, но смысл точен)
Честно говоря, когда я, неплохо зная нашу русскую литературу и философов - стала читать работы нацистов о России и русском народе - меня тоже не покидало чувство, что кто-то из них друг у друга мысли внаглую "скатывал" или использовал, как источник вдохновения. Хотя такое трогательное сходство представлений о России и русских, наблюдающееся у иностранцев и русской же аристократии и интеллигенции - духовных иностранцев в родной стране - не может не трогать. (Иронично)
В защиту наших литераторов могу лишь сказать - они тоже люди, и действительно незачем судить о всем народе исключительно по творчеству личностей определенной прослойки общества, так как литература (как и любое творчество) - это всегда привирание, преувеличение, игра с фактами, которые нужно уложить в увлекательную или стройную сюжетную линию, часто в ущерб истинности произошедшего и объективного взгляда на него. Даже если у автора нет в голове каких-то злобных мыслей - вроде кого-то там очернить.
Кроме того, литература и литературные герои у нас бывают принципиально иными, чем тем же болезненные "униженные и оскорбленные" Достоевского - например, Мересьев из "Повести про настоящего человека" или Соколов из "Судьбы человека" - преодолевающие вызовы мира и собственные страхи и тоску, спасшие сами себя от душевной пустоты своей любовью и доверием к миру и людям (да и люди, окружающие главных героев в этих книгах больше похожи на русский народ, чем те, что описаны в нашей классике 19 века). Но что-то мне подсказывает - что такие лит. герои вряд ли будут пользоваться популярностью зарубежом и в плане формирования образа России - бо этот же тотальный "разрыв шаблона". Плохо то, что эти персонажи по большей части стали чужды и незнакомы и самим русским.
.
-
-
16.03.2011 в 20:52-
-
16.03.2011 в 21:10Ага, но только вот ответа на вопрос "Кому на Руси жить хорошо" он так и не дал. Походу счастье на Руси - в эмиграции.
-
-
16.03.2011 в 22:29-
-
09.10.2011 в 19:18И все равно не понимаю: они по какому принципу из литературы мысли вычленяют?
В том и фишка, что книги у нас за всю историю были разные и мысли тоже.
Создается нехорошее впечатление, что они сначала сами себе придумали образ русских, а потом подбирали подходящий под их мысли материал.
Ведь, если собрать список всех персонажей русской литературы, будут абсолютно разные люди с разной судьбой.
Косяки перевода? Изначальное отношение к русским, как дикарям? Или просто взгляд человека со стороны?
А Некрасова жестко надо в голове фильтровать. Отделять факты от мыслей самого автора.
Плюс эта дурацкая привычка: тыкать в виноватых, бить пяткой в грудь, но не предлагать никакого выхода. Позеры.